Санкт-Петербург — город первого русского императора и дворцовых переворотов. Петроград: матросы, Зимний, вождь на броневике. Питер — город рока. Гребенщиков со своим «Аквариумом», «Камчатка» на улице Блохина, дядя Юра и «ДДТ». Ленинград — город-трагедия, город-героизм, город-хлеб. Хлеб и Ленинград. Ленинград и блокада.
Самые тяжелые интервью за все годы работы — с жителями блокадного Ленинграда. Потому что не знаешь, как говорить об этом с человеком, который пережил то, что человек пережить не может. Годовщину снятия блокады Ленинграда — 27 января — сейчас многие называют праздником. Давыд Давыдович, ленинградец и — волей судьбы — тамбовчанин, тихо поправляет жену и всех нас: «Валя, это не праздник».
Остался один Додя…
Прочитанный в детстве дневник Тани Савичевой — он, как вирус герпеса, теперь навсегда в крови. Такой дневник мог быть в каждой первой ленинградской семье. Российский историк, специалист по истории блокады Ленинграда, доктор исторических наук, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Сергей Яров писал: «Считается почему-то, что общество 1930–1940-х годов боялось вести дневники, остерегалось, что у него не было привычки к дневникам. Но в Ленинграде, скажу откровенно, я обнаружил сотни дневников блокадного периода разной степени протяженности, разного объема, разной фиксации интереса на тех или иных сюжетах и событиях». Осталась одна Таня…
Из конверта от поздравлений Президента на стол ложатся фотографии. От времени уголки обтрепались. А лица все такие же: красивые, благородные лица петербуржцев. Вот эта породистая статная дама — бабушка Давыда Давыдовича Корхова. Вот маленький Додя с папой. Вот он на снимке один. Это семья на даче. Еще до войны. Додя улыбается в камеру и деловито держит руль невиданной по тем временам роскоши — большой машины с педалями. Вот вся большая семья: папа, мама, два сына и дочь. Совсем скоро таким составом они больше никогда не соберутся.
Давыд Корхов-старший женился второй раз, когда ему было далеко за сорок. В первом браке детей не было, а очень хотелось. У новой жены от первого брака уже было двое деток. Когда родился общий ребенок, счастью не было предела. Додя стал общепризнанным любимцем.
Семья жила очень обеспеченно. Старший Давыд Корхов в свое время получил образование в Германии. У бабушки, той, что на фото, было шестеро детей. Большая семья жила в четырехэтажном доме. Внизу — белошвейная мастерская. На втором этаже жили сами, два этажа сдавали внаем.
– А я так скажу, — Давыд Давыдович прикрывает глаза. Квартира в тамбовской «ветеранской» многоэтажке как-то уж очень похожа на те питерские квартиры, о которых читаешь в книгах. — Хоть про родителей плохо и нельзя, но мое мнение такое: они были не готовы к жизни. Запасов никаких: ни крупы, ни картошечки.
Когда началась война, а следом блокада второй столицы, старшей сестре было четырнадцать. Как все ленинградские дети, подолгу стояла в очередях за хлебом. Той первой и последней своей блокадной зимой она, видимо, что-то забыла и хотела с полпути вернуться домой. Подружки предложили: давай мы пока твои карточки и деньги подержим. Взяли — и убежали.
– Сестра пришла домой вся в слезах. Мать тогда чуть не побила ее, — устало говорит Давыд Давыдович. — Ну ладно. Что теперь об этом. Теперь уже ничего не поменяется.
Сестра умерла первой. Мать закатала ее в простыню, зашила. Потом умер одиннадцатилетний Вова. Его зашить у матери сил уже не было. Просто замотала. Так на полу и лежал. Из троих детей у родителей оставался один Додя:
– Я к матери лег. Прижался и задремал. Как в забытье впал. Чувствую, еще холоднее стало. Прижался сильнее к маме, а она уже холодная.
Остался один Додя… Ему повезло больше, чем Тане Савичевой, — он пережил и блокаду, и всю войну. Тогда, на счастье, пришел двоюродный брат Михаил. Он был намного старше и вместе со своей матерью, тетей Цилей, работал в госпитале. Они-то и спасли маленького Додю в замерзающем, умирающем, но не сломленном Ленинграде. Шли на хитрость: если солдат умирал в госпитале до обеда, прибавляли время, чтобы получить на него порцию. Не себе — сироте Доде. Этой мутной жижкой и выкормили.
Весной 1942 года Давыда Корхова вместе с другими детьми эвакуировали в детский дом на Урал. Потом была служба в армии. Чем ближе к демобилизации, тем крепче Давыд задумывался: куда же ехать жить? Назад на Урал не хотелось. Оставаться в Средней Азии — еще больше. И тогда товарищ-сослуживец то ли в шутку, то ли всерьез предложил: «А поехали к нам, в Тамбов! У нас там девчата красивые».
Хлеб — это святое
Смотрю на Давыда Давыдовича, уже старика, а вижу своих сыновей.
Недавно перед сном читали с младшим «Денискины рассказы» Драгунского. Кто помнит, там есть такой рассказ — «Арбузный переулок». Он о том, как отец, переживший в детстве блокаду, рассказал сыну, ковыряющемуся в еде, только один случай из этих страшных дней. Мой пятилетний сын тогда спросил: «Поэтому хлеб — это святое?». Я взяла его ладошку и сказала, что в блокаду такого размера кусочек хлеба выдавали на весь день. На следующий день сын попросил перечитать «Арбузный переулок» и в том месте, где грузовик с арбузами так и не приехал, сын зашмыгал носом.
Знакомая потом сказала, что зря я такие вещи маленькому ребенку читаю. Аргумент железный: он ведь может и запомнить. А я для того и читаю, чтобы знал и помнил. Всегда.
Из первых — осознанных — воспоминаний у Давыда Давыдовича только постоянное желание есть, холод и окаменевшая мертвая мамка, около которой пытался согреться. Из родных — двоюродный брат Миша и его мама Циля. Да и тех давно нет. Давыд Давыдович всю жизнь брата звал дядей. Не из-за большой разницы в возрасте — из-за благодарности.
Давыд Давыдович вспоминает, что коренные ленинградцы-петербуржцы первое время блокады очень страдали оттого, что нельзя быть чистым и опрятным. Хочет человек умыться. Но где взять воду и как ее согреть? Водопровод не работает, нет топлива. И в доме плюс три. Попробуй раздеться, помыться. «И это не сегодня и не завтра, а каждый день. Плюс три. Причем хорошо, если плюс, а ведь бывала и минусовая температура. Люди надевали на себя пальто, несколько шапок — ничего не спасало», — пишет Сергей Яров.
Додя был маленький, но запомнил:
– Ни электроэнергии, ни отопления. В квартире холодно, воды нет, туалета нет. Еды нет.
Нехватка еды в Ленинграде стала чувствоваться сразу после начала блокады — примерно с 12 сентября.
– У нас в России дураков много. Все ленинградское продовольствие хранили в одном месте в огромных складах, — говорит Давыд Давыдович.
В сознании ленинградцев пожар на Бадаевских складах стал причиной начала голода 1941–1942 годов. Общих запасов хлебного зерна и муки в Ленинграде, по состоянию на 12 сентября, хватало на тридцать пять суток. На Бадаевских же складах было размещено три тысячи тонн муки и две с половиной тонны сахара. Со 2 по 11 сентября Ленинград ежедневно потреблял более двух тысяч тонн хлеба при нормах выдачи шестьсот граммов рабочим, четыреста — служащим и по триста — детям и иждивенцам. В дни блокады норму последним сократили больше чем в два раза — до ста двадцати пяти граммов.
После ликвидации пожара на пепелище было собрано до тысячи тонн горелой или залитой водой муки и до девятисот тонн горелого сахара, которые по потом переработали пищевые предприятия города. А дети бегали собирать смешанный с землей сахар.
– Там сахар тек рекой, — вспоминает Давыд Давыдович.
Более трех тысяч тонн хлеба город потерял тогда же, в сентябре, когда фашистская авиация потопила около порта Осиновец несколько барж с зерном, которые пришли с Большой земли в помощь осажденному городу. В октябре затопленный ценный груз подняли. Зерно из-за длительного нахождения в воде проросло. В мирное время оно пошло бы только на корм скоту. В блокадном Ленинграде это бесценное зерно просушили на пивоваренных заводах, перемололи и использовали в смеси с хорошей мукой.
Установить реальный рецепт блокадного хлеба 1942 года непросто. Он менялся чуть ли не каждый день в зависимости от имеющихся хлебных суррогатов. Да и не хлеб это был, а скорее его подобие. Но именно он спас тысячи ленинградцев. Хлеб и Ленинград.